Отец автора рассказа Мухаммадий Гараевич Халиков вернулся домой с войны с простреленной ногой.

Страна и весь мир готовятся праздновать 75-летие Победы. Для нас, детей фронтовиков, родившихся в начале Великой Отечественной войны, святость и величие этого праздника бесспорны. А прошедшие десятилетия нисколько не стерли из памяти воспоминания.

В те далекие времена меня окружали друзья: Рауль Мирхайдаров – его отец-танкист погиб в кровопролитных боях на подступах к Москве, Вова Калиновский – сын пехотинца, погибшего в Польше, Валера Косенко – его отец сложил голову под Курском, Гриша Рученко – сын артиллериста, не вернувшегося с войны, Агумбай Жамбусынов – его отец скончался после войны. Мой отец – Мухаммадий Гараевич Халиков – вернулся домой с простреленной ногой, инвалидом.

Вся наша компания, как сейчас принято говорить, «тусовалась» во дворе почты (все действия в этом рассказе происходят в поселке Мартук). Начальником почты был Владимир Захарович Дмитриенко, фронтовик, добрый и справедливый человек, снисходительно относившийся к нашим шалостям. Сын его Славик тоже был в нашей ватаге. Здание почты находилось на улице Ленина, а напротив почты, на улице Советской была контора «Союзпечати», которой заведовал фронтовик, воевавший в партизанском отряде, Антипов Петр Васильевич. В юношеском возрасте партизанил он в лесах Белоруссии, где в бою получил серьезное ранение в ногу.

Вскоре началась гангрена, его жизнь могла спасти только ампутация, однако не было никаких обезболивающих, поэтому решено было отнимать ногу вживую, привязав юношу ремнями к столу. Уж как это все он вынес – ему одному известно, но он остался жив, хотя и без ноги.

После войны он не только руководил своей организацией, но и в летние отпуска на конной косилке косил сено для почтовых лошадей, а я на конной гребке сгребал накошенное, затем копнил.

Петр Васильевич воевал в партизанской бригаде Медведева, эпизод с ним упоминается в книге «Это было под Ровно», которую я читал еще в детстве.

В двухквартирном доме (типа общежития), где жил Славик Дмитриенко, жила семья телеграфиста-фронтовика Соловьева, который всю войну обеспечивал связь между войсковыми подразделениями и штабами. В конце войны он был тяжело ранен в грудь, после госпиталя его комиссовали и отправили на родину. В Мартуке ему поручили заведовать телеграфом, где он день-деньской принимал и отправлял телеграммы азбукой Морзе.

У Соловьева были две дочери красавицы, Люба и Вера, жена Агриппина и знаменитая на всю округу охотничья собака по кличке Каштанка. В те года охотничьи угодья были богаты, многие потенциальные охотники полегли на фронтах войны, некому было охотиться, да и нечем стрелять: все ружья во время войны конфисковали. А у Соловьева было законно зарегистрированное ружье, и он частенько бродил по окрестностям Мартука в поисках дичи. Надо сказать, что без охотничьего трофея он домой не возвращался, да и никем не пуганых птиц по озерам и водоемам было полно.

Нас, босоногих мальчишек, поражали умственные и цирковые способности Каштанки, которая в свободное от охоты время охотно демонстрировала их перед нами. Стоило ей почуять в кармане одного из нас остатки черного завалявшегося сухаря, как она перед этим пацаном пускалась в пляс то на задних, то на передних лапах, то делала сальто. И весь этот цирк продолжался до тех пор, пока ошарашенный таким вниманием мальчишка не доставал эту самую корочку. Сухарик моментально исчезал в утробе Каштанки, и она тут же начинала новые поиски еды. Как-то она учуяла в кармане Вовки Калиновского кусочек сахара, который не только для собаки, но и для нас был недосягаемым лакомством. Естественно, у Вовки не было никакого желания лишаться этого богатства, поэтому он придумывал Каштанке все новые и новые испытания. То он просил пролаять пять раз, то принести со двора мяч, а когда она, исполнив все это, стала столбняком, смиренно опустив вниз глаза и уши, сложив на груди передние лапы, Вовка сдался. Откусил себе кусочек, остальной сахар отдал Каштанке. Она тут же с жутким хрустом разделалась с ним.

Помню еще один эпизод, связанный с этой удивительной собакой. Наверное, я учился во втором или третьем классе, когда у Соловьева умерла старшая дочь Вера. Она долгое время болела туберкулезом, тогда этот диагноз зачастую был смертельным для больного, это он сейчас излечивается, а тогда могли помочь только народные средства, но не всегда.

Когда вынесли гроб с Верой и направились к кладбищу, в похоронной процессии увидели Каштанку. Она шла в строю рядом с хозяином, понуро опустив голову и хвост. И все люди, идущие в толпе, почтительно уступали им дорогу, отдавая дань уважения и почтительности горю хозяина и преданности его собаки.

Года через два после этого скончался Соловьев. Сказались его фронтовые ранения и неуемное пристрастие к курению самосада. Окурками его «козьих ножек», которые он крутил с махоркой, были полны все урны телеграфа. Осколок фашистского снаряда, пробив грудь, перебил ему одно легкое, и курить ему никак нельзя было.

После похорон Соловьева Каштанка около двух недель лежала у его могилы, с наступлением холодов мы с друзьями перевезли ее на ручной тележке в свой двор. Об игре с нами она напрочь забыла, а положив голову на лапы, днями напролет лежала у двери хозяина. На нас и на еду, которую мы ей приносили, она не обращала внимания. Лишь изредка, подняв голову, вздыхала, как бы укоризненно глянув на нас, и опять молча продолжала лежать.

Все наши гостинцы съедали соседские собаки, на которых она также не обращала внимания.

Вскоре Каштанки не стало, она пережила хозяина лишь на два месяца. Мы похоронили ее на берегу колхозного озера, где они с Соловьевым любили охотиться. В похоронах любимой нами собаки участвовали все мальчишки и девчонки соседних дворов.

Вспоминая Каштанку, я отлично понимаю тех англичан, которые на вокзале захолустной станции воздвигли памятник простой собаке за ее верность и преданность хозяину.

Я чуть не забыл упомянуть еще одно пристрастие, хобби Соловьева – это разведение редких пород птиц. Во дворе у него были разные красивые птицы: индюки, утки, гуси, индоутки, и что примечательно, все они жили дружно. Особенно меня поражала красота индюка, когда он, распустив свое красивое оперение, начинал ухаживать за своей подружкой. Этот индюк совершенно не мог терпеть на своей территории кого бы то ни было, особенно пацанов и девчонок, с их красными галстуками на шее. Увидев одного из нас, он тут же начинал преследовать, а бегал он почему-то значительно быстрее нас. Догнав, он очень больно клевал в одно из полушарий мягкого места и с победным кличем возвращался к своим. Там его с поощрительным гоготанием, кудахтаньем и кряканьем ждали куры, гуси и утки.

Однако хозяйство моего соседа Соловьева этим всем не ограничивалось.

Кроме птиц во дворе, у него в доме был большущий попугай, это все, что он привез с фронта, если не считать осколков, оставшихся в груди.

Этот попугай, отведав принесенного нами проса, приходил в хорошее настроение и кричал все, что выучил. Он мог ни с того ни с сего крикнуть «Гитлер капут», этому его научили на фронте.

Или, что нам особенно нравилось, голосом Левитана, этого легендарного диктора, торжественно начинал: «Внимание, говорит Москва, говорит Москва…». Оказывается, в мирное время его клетка висела возле радио фронтовика, и он круглые сутки слушал его. К сожалению, когда ушел из жизни хозяин, не стало и попугая.

А жизнь готовила нам новые испытания. Обычно по утрам мы с пацанами собирались во дворе, вспоминали наши игры с Каштанкой. Вдруг в один из таких дней обнаружили, что в одной из заброшенных землянок живет одноногий немец. До сих пор непонятно, откуда взялся этот немец, то ли его больного сняли с поезда, то ли он остался из расформированного немецкого госпиталя. Возможно, здоровых пленных отправили на стройки, а этот безногий был никому не нужен. Госпиталь пленных немцев находился в здании бывшей средней школы, поэтому вполне вероятно, что безногий был его пациентом.

Когда утром всей оравой мы собрались посмотреть на немца, то увидели голодного, полуодетого больного, с затекшими глазами одноногого человека. Нам до того стало его жаль, что, не сговариваясь, каждый вытащил из кармана, что имел. Кто черный сухарик, кто жареные семена тыквы, подсолнуха – и всем этим мы стали потчевать его.

Услышав об одноногом немце, наши сердобольные мамы принесли ему всякую домашнюю утварь: ложки, чашки, кружку с ведром, а с нашего двора ему достался казанок. В этом казанке отец растапливал сурочий жир, который нам, детям приходилось пить при простудных заболеваниях. Этому подарку немец очень обрадовался, почему он был так рад, я понял потом.

Вскоре мы с мальчишками соорудили что-то наподобие печки, на которую водрузили казанок с водой. Пока она кипела, Агумбай сбегал за заваркой и куртом. Увидев все это, немец расчувствовался, заплакал и беспрестанно бормотал «данке, спасибо, рахмет». Успокоившись, попив чаю с куртом, он вручил нам ведро и на ломанном русском просил вылить из нор сусликов и принести ему.

В те годы метрах в 100 от двора, не доходя до железной дороги, там, где сейчас находится метеостанция, этих грызунов водилось множество. Единственная водяная колонка тогда была на железнодорожной станции, вот оттуда-то, вцепившись в ведро по два человека, носили мы воду и выливали сусликов. Поймав штук 10, мы приносили бедному немцу, который, освежевав их, бросал в кипящий казанок. Тогда я впервые в своей жизни увидел скальпель, потом я долгое время был уверен, что такие вещи бывают только у немцев.

Около двух месяцев мы, мальчишки, кормили своего подопечного. Ежедневно мы приносили ему сусликов, закончив вблизи, перешли ловить их за железнодорожной линией, а их там было несметное количество.

Каждый раз немец пытался нас угостить суслятиной, а встретив наш постоянный отказ, он понял, что все это мы делаем из жалости к нему, бывшему фашисту. Уяснив это, он все благодарил и плакал. Благодарность его была на трех языках.

«Спасибо» и «рахмет» он запомнил сразу. За прошедшее время наш Ганс, как мы его звали между собой, очень изменился внешне. Кашель его прошел, лицо порозовело, и настроен он был довольно оптимистично. А мы с ребятами начали ремонт его землянки и подумывали о строительстве элементарной печки.

Недолго длилась эта идиллия. Придя как-то поутру, мы не обнаружили своего немца на месте, кругом валялось его скромное барахло, а у печки – перевернутый казанок с остатками суслятины.

Хотя мы были детьми, ясно понимали, в какое суровое время живем. Наши догадки подтвердил один из взрослых соседей, он видел, как увозили безногого. Больше мы Ганса не видели, кому-то не понравилась его дружба с местными сорванцами.

Мы, дети фронтовиков, все наше поколение всегда интересовались военной тематикой. Читали книги, смотрели фильмы о войне, о героизме и мужестве советских солдат и наших людей во время войны. Мы грезили о героических подвигах.

В нашем небольшом селе все мало-мальски самостоятельные организации и учреждения имели свои библиотеки и большой книжный фонд. Кроме районной, были библиотеки на ремзаводе, в автобазе, на элеваторе, в райпотребсоюзе и во всех школах райцентра. И мы во всех них были активнейшими читателями.

Следует отметить, что в четырех кинотеатрах села демонстрировали новые фильмы, которые мы никак не пропускали. Мы очень много знали историй о войне, героических подвигах наших воинов, даже наши сны были об этом. Более того, со мной произошел такой случай. Как-то зимой я катался на коньках на замерзшем пруду и провалился под лед. Как уж я смог спастись – одному Богу ведомо, но очень сильно простудился. Действенным лекарством, по мнению моей мамы, в таких случаях были мед и кипяченое молоко, которыми она меня ежеминутно поила. Но усилия ее вначале были тщетны, и температура не спадала. В комнате, в которой я лежал, висел большой черный репродуктор, так мы называли радио. Он был круглым, на обод была натянута черная бумага, а в центре небольшой приемник с выключателем. Сейчас такое радио есть только в музеях. В бытность директором школы, со своими пятиклассниками был в музее боевой и трудовой славы с экскурсией. Показывал им это чудо, рассказывал, для чего оно было предназначено. И вот, когда я простуженный и в бреду лежал в комнате, это черное радио мне показалось каской фашиста из легиона «СС», и я кричал маме, чтобы она помогла мне избавиться от преследований этого фашиста. Это все к тому, что нас все время интересовало, как там на фронте было на самом деле, мы понимали, что в книгах не все реально отражено. Поэтому я неоднократно обращался к отцу с просьбой рассказать о войне всю правду, но он всегда отнекивался.

Но однажды он рассказал, что у него до сих пор стоит перед глазами молоденький солдат, совсем пацан, которого перед строем расстреляли за то, что он во время бомбежки потерял винтовку. Потом он с какой-то болью, присущей фронтовикам, говорил о тех, кто любыми путями хотел сохранить себя, и чтобы уйти в тыл, специально из окопа высовывал руку, чтобы немецкий снайпер прострелил ее. Но не всегда таким «халявщикам» везло, так как офицеры из «особого отдела» были начеку, а там – трибунал и неизбежный расстрел.

Но больше всего мне запомнилась история, рассказанная уже после смерти Сталина. Это произошло под Воронежем, отец был командиром минометного расчета. После одного из сильнейших артналетов и бомбежки сверху, из боевых товарищей остались двое: он и подносчик снарядов Иван, тяжело раненный в грудь. Отец был вынужден перенести раненого товарища в окоп, где находились оставшиеся в живых пехотинцы. Прошло около суток, никто не приходил к ним на помощь, не было и пищи, видимо, их всех внесли в список погибших. Впереди же были немцы, а между ними и нашими была нейтральная полоса, на которой лежала погибшая лошадь вместе со своей упряжью. Во время бомбежки отец видел, как она металась от окопа к окопу, и, видимо один из осколков догнал ее. И вот раненый товарищ стал просить отца: «Миша, (отца на фронте называли Мишей) я так хочу печенки, принеси мне кусочек печени». Отец понимал, что Иван обречен, а он не мог не выполнить его последнюю просьбу. Поэтому он пополз к лошади, которая лежала одним боком к немцам, другим – к нашим. Стояла предрассветная тишина, и наши, и немцы молчали, огня не открывали, и лишь когда отец подполз к лошади, он понял, почему противник молчал. С другой стороны лошади в предрассветной мгле различался силуэт немца, усердно работавшего над тушей животного. Увидев его, немец испугался и дрожащим голосом прошептал: «руссишь, нихт шиссен, мейн брудер ист кранк». Для всех немцев наши многонациональные воины были русскими.

Но не этому поразился отец, а тому фантастическому совпадению, которое может быть только на фронте: у немца ранен брат, а у него при смерти фронтовой друг. Ничего не ответил он немцу, лишь трясущимися руками стал резать свою долю лошадиной печени.

Это были простые солдаты, и свои проблемы они решили по-своему и просто. Конечно, в случившемся можно увидеть высокие гуманные мотивы и это наверняка было.

Но они в тот момент понимали, что не время стрелять друг в друга, и, сделав свое дело, молча поползли каждый к своему окопу выручать близких людей. К сожалению, когда отец спустился в окоп, его товарища уже не было в живых. А на следующий день на этом участке фронта наши войска пошли в наступление. Отец, похоронив друга, вернулся к остаткам своей части, где его уже успели занести в списки без вести пропавших. Эту историю отец долгое время никому не рассказывал. Лишь за несколько лет до ухода из жизни, в канун очередного Дня Победы он поведал мне то, о чем я написал.

Эти свои воспоминания я посвящаю светлой и доброй памяти наших отцов – участников Великой Отечественной войны и памяти детей фронтовиков с их нелегким детством и горячим желанием походить на своих отцов героев.

Рахим ХАЛИКОВ родился 21 июня 1942 г. в селе Мартук. Учитель русского языка и литературы. Многие годы работал директором школы. В 2009 году ушел на пенсию. Живет в поселке Мартук.

Нам до того стало жалко немца, что, не сговариваясь, каждый вытащил из кармана, что имел. Кто черный сухарик, кто жареные семена тыквы, подсолнуха – и всем этим мы стал потчевать его. Увидев все это, мужчина расчувствовался, заплакал и беспрестанно бормотал «данке, спасибо, рахмет».

–Рахим ХАЛИКОВ